Девятчонок Клара Дмитриевна

Клара Девятчонок. Мои воспоминания

Когда началась война мне было 12 лет. С соседскими детьми катались в гамаке в саду и пели новую тогда песню «В далекий край товарищ улетает…». Вдруг меня зовет мама: «Клара, война!» Я не могла себе представить этого черного страшного слова. В горле все пересохло.

Отец хотел отправить нас в эвакуацию, его оставляли работать в городе. Мама сказала: «Никуда не поедем, останемся все вместе».

В город пришли немцы. Начались аресты коммунистов. Их расстреливали сразу. Помню, возле кирпичной стены магазина, что рядом с нашим домом по улице Плеханова, лежали вниз лицом 16 расстрелянных мужчин в первые же дни прихода немцев.

Отцу в городе оставаться было опасно, здесь его хорошо все знали, и мама отправила его в Шклов к бабушке вместе с моей младшей сестренкой Раей. Мама, я и трехлетний братишка Лёня остались в городе Могилеве.

Осенью 1941 года начались занятия в школах. Немцы искали учителей и заставляли их работать в школах. Мама до войны работала в школе №1 города Могилева, а последний год в школе №11. Пятнадцать лет была учителем начальных классов.

При немцах работать в школу она не пошла, и в этом ей помогла доктор Соколова Мария Васильевна.

Доктор 10 декабря 1941 года написала справку, что Гвоздырева Мария Кузьминична (моя мама) по состоянию здоровья работать не может. И немцы оставили ее в покое.

Нас, учеников, немцы тоже заставляли ходить в школу. Мы пропускали занятия, потому что в основном вместо обычных уроков нам приходилось вычеркивать из учебников все, что не нравилось немцам, где было написано «СССР» писали «Россия». Вычеркивали не только слова и абзацы, но и целые страницы подряд. Из учителей мне особенно запомнился Заустинский, что преподавал белорусский язык. Его уроков никто не пропускал. В каждом его слове мы чувствовали могущество нашей Родины, величие и силу нашего народа.

Мама стала работать дома портнихой. Она быстро освоилась с этой специальностью и могла выполнять любые заказы. Ее новая профессия была очень удобной для встреч с подпольщиками. К ней стали стекаться «заказчики».

Часто к нам приходил хромой учитель Павел Крисевич. Однажды я заметила, как он отдавал маме какой-то сверток. Это были листовки. Вначале он насторожился, а потом весело потрепал мое плечо и сказал маме, что я еще мала и буду вне подозрений, если буду их разносить. С тех пор мне всегда доверяли эту работу. Я разносила записки, распространяла листовки.

Крисевич Павел работал в одной школе с Лотоцкой Евгенией Николаевной. Он преподавал черчение, а Лотоцкая была завучем этой школы. В этой же школе работала техничкой тетя Феня, мамина золовка. Лотоцкая и тетя Феня жили с нами в одном доме по улице Плеханова, 17. Крисевич часто бывал у Лотоцкой, к нам заходил незаметно, а часто, увидев меня во дворе, отдавал мне свертки с листовками или записки для мамы.

Иногда, по просьбе Крисевича, я вызывала маму во двор, когда им нужно было поговорить. В квартиру к нам он заходил только с шитьем и, когда ему нельзя было к нам прийти, он посылал тетю Феню. Она приносила листовки и тяжелые свертки, которые мама прятала в ящике с золой и под умывальником. Листовки мама прятала обычно под опревшие обои, в матрац или где-то в саду, на огороде.

Несколько раз я была у Крисевича дома по разным поручениям. Он жил на Луполово, по правую сторону от Днепра. Встречала меня его мать, светловолосая, невысокого роста женщина. Всякий раз я ходила с тяжелой сумкой, на дне которой лежали свертки, прикрытые сверху луком, а назад шла с яблоками или с картошкой.

Однажды я носила ему какой-то план, помеченный значками и точками. Мама просила меня быть особенно осторожной. План был написан на чертежной бумаге, и мне было жалко его складывать, мять. Я его свернула в трубочку, вложила в рукав жакеточки и пошла. Светловолосая, худенькая с босыми ногами, я не вызывала внимания у немцев.

Во второй половине дня я переходила Луполовский мост. Взрослых часовые обычно останавливали и спрашивали пропуск, а смело шла и нарочно по-немецки спросила: «Вифель ур?» Часовой охотно ответил на вопрос. Немцы всегда любили отвечать по-немецки.

Я миновала мост и свернула вправо. Крисевич был дома и поджидал меня у калитки. Я хорошо помню, как он тогда засуетился, стал поглядывать в сторону, откуда я пришла, и, наконец, спросил, не шел ли за мной кто следом. Он обрадовался, что мне удалось благополучно пройти через мост. Мы зашли в сарай, он взял у меня чертеж и спрятал его в поленницу дров, совсем низко от земли.

Дома волновалась мама. Когда я вернулась, она обрадовалась, что все обошлось хорошо.

Мама иногда отлучалась из дому. Она говорила, что должна сходить на несколько дней в Шклов, а меня предупреждала, чтобы никто об этом не знал. По дороге в Шклов, он узнавала о скоплении немцев в близ лежащих деревнях, встречалась с отцом, давала ему поручения и листовки, передавала имена людей, с которыми встречалась. Всякий раз она брала с собой какое-либо шитье, чтобы не вызывать у немцев никаких подозрений. Мамы не было дома по две недели и больше. Когда у нас кончались продукты, я делила на каждый день поровну оставшуюся картошку.

Я запоминала имена многих людей, которые часто бывали у нас дома. Помню к маме приходила доктор Соколова Мария Васильевна со своими племянницами Соколовой Галей и Сарамолотовой Катей.

Бывали у нас не раз учитель рисования Дервоедов Даниил, учительница Шабанская с сыном Эдиком. По нескольку дней жила у нас и помогала маме шить красивая девушка Женя. Только позже я узнала, что все они были подпольщиками.

Особенно часто бывала у нас «тетя Маруся», она была еврейкой. И позже я узнала, что ее оставили в городе для подпольной работы. В то время у нее был паспорт на русскую фамилию Леонову Марию Григорьевну, а настоящая ее фамилия Файнцайнг. Мама учила ее русским обычаям, научила молиться, креститься и пр.

Кстати, все, у кого не было в то время икон, вызывали у немцев подозрение. Нам тоже пришлось повесить икону, мама где-то достала молитвенник.

Остальных подпольщиков я не помню. Иногда я видела, как мама давала какие-то свертки, они ей тоже что-то передавали. Среди них были молодые парни, имена которых я не знаю. В большинстве случаев, если кто-нибудь к нам приходил, мама старалась под разными предлогами отправлять меня из дома или заранее предупреждала, чтобы я не вступала в лишние разговоры с ними. И мама часто повторяла, что если я увижу кого-нибудь, то не должна про это никому говорить.

Помню, был у нас некоторое время радиоприемник, потом он куда-то исчез. Мама где-то прятала пистолет.

Все то, что приносили подпольщики, хранилось у нас дома. Я знала многое и готова была выполнить все, что поручала мне мама.

Часто разносила листовки, как одна, так и с двоюродной сестрой Томой, дочкой тети Фени. Ей тогда было 10 лет. Листовки были напечатаны на папирусной бумаге. Содержание их я не помню. В основном это были сводки Совинформбюро. В каждой листовке стояла дата и подпись «Комитет Содействия Красной Армии».

Распространять листовки мне было не трудно, главное, чтобы не заметили. Мне приходилось разбрасывать их на базаре, всовывать в щелки дверей, наклеивать вареной картошкой на заборы, вкладывать незаметно в карманы людям, стоящим в очередях.

Помню, где-то за Быховским базаром, огражденные колючей проволокой, работали наши военнопленные. С Томой вдвоем мы ходили к колючей проволоке и, когда часовой отходил, передавали военнопленным хлеб и листовки.

Однажды я взяла несколько листовок, железный котелок и пошла за обедом. Стоять приходилось подолгу. Протиснувшись в толпе, я многим успела вложить в голенища сапог и в карманы одежды листовки, как вдруг впереди стоящий мужчина почувствовал, как я прикоснулась к его сапогу. Он потянулся вниз, вынул из голенища свернутый листок и, обернувшись назад, косо посмотрел на меня, как бы спрашивая взглядом, — кто это мог сделать? Я решила, что нужно удирать, и мой след затерялся в толпе. Домой возвращалась с пустым котелком.

Помню, на Быховском базаре немцы часто устраивали облавы, хватали молодых парней и девчат, бросали в машины. Обыскивали всех поголовно. Мне чудом однажды удалось проскочить, — у меня с собой тогда были листовки. В дни таких облав было опасно поддерживать связь с подпольщиками. Охрана через Луполовский мост была усиленной, проверяли всех.

Ранней весной 1943 г. начались аресты подпольщиков. Арестовали группу врачей и учителей. Из тех, кого я знала, одним из первых взяли Павла Крисевича. Через некоторое время Шабанскую, потом Женю. Дервоедову удалось уйти в деревню, но вскоре он вернулся и был схвачен полицаями.

Мама две недели была в Шклове, а когда вернулась, то за ней уже следили постоянно. Поздно ночью, когда мы с мамой засиживались поздно ночью за шитьем, иногда кто-то негромко стучал и заглядывал в окно. «Провокация. Никто не должен меня вызывать», — продолжая работу тихо говорила мне мама. Были вне подозрения и не подвергались аресту врач Соколова М.В., ее племянницы Галя и Катя, а также «тетя Маруся». Вне подозрений была какое-то время тетя Феня.

В конце марта 1943 г. в середине дня подъехала к нашему дому легковая машина. Вышли немцы, среди них была немка, которую звали фрау Босс. Немцы зашли на веранду и спросили: «Здесь живет Мария Гвоздырева?» В руках у гестаповца была папка, которую он раскрыл. Там было три фотокарточки моей мамы. Одна, где мама с сумкой на базаре наклонилась возле торговки и что-то у нее покупала. И две другие – мама заснята в профиль и прямо. Помню, мама настойчивым взглядом предупредила меня, чтобы я вышла. Немцы меня не задержали. Я вышла на веранду и видела в окно, что у нас все перевернули. Немцы листали книги до последней страницы, но ничего не нашли. В начале войны тома В.И. Ленина и другие ценные книги мы закопали на чердаке, много чего сожгли. Когда начались аресты, мы с мамой опять все тщательно пересмотрели и все подозрительное сожгли. Но маму гестаповцы все равно забрали. Ее увезли на допрос в гестапо, оттуда в тюрьму. Через несколько дней пришла со Шклова бабушка и забрала к себе младшего брата Леню, а я осталась в Могилеве.

Тетю Феню арестовали примерно через месяц после мамы. Подпольная работа нашей группы прекратилась.

Со мной осталась двоюродная сестра Тома. Вместе мы ходили в тюрьму и носили своим матерям передачи. За передачу котелка супа немцы брали плату яйцами. Некоторые брали по 2, по 3, по 5 яиц. Поговорить к матерям нас не пускали. Тетю Феню мы не видели, окно ее камеры не выходило на улицу, а окно маминой камеры было снаружи. Мама сидела в углу тюрьмы, на втором этаже, слева от входа. Так в удобные моменты жестами он могла мне объясняться. Однажды он показала жестами, что ей нужен карандаш. Кусочек карандаша я вложила в картофелину и передала ей с супом. Таким образом я передавала ей записки, завернутые в целлофан.

Мама писала карандашом на обратной стороне грязной тарелки. Она предупреждала, что меня могут вызвать в гестапо и допросить. Другой раз она жестами объяснила, чтобы я прощупала сетку, в которой я носила передачу. Я посмотрела старенькую сетку, увидела запутанную в нитках записку: «Если у тебя будут спрашивать про радиоприемник и пистолет, то говори, что ничего не знаешь». Правда, никто у меня ничего спрашивал.

Мама пробыла в тюрьме до первых чисел сентября 1943 г., т.е. пять с половиной месяцев. В те дни мне кто-то приносил деньги. Бабушка со Шклова тоже приносила деньги, жиры и яйца. Последний раз я видела маму за день до казни. Жестом руки он показала мне, чтобы я стала напротив ее окна. На тюремном дворе было тихо, и я отчетливо услышала: «Завтра, доченька, ко мне не приходи, передачу не приноси, меня выпустят домой в 5 часов утра». Потом сказала еще: «Иди, больше не стой». Руки ее были тонкие и вся она была белая-белая.

И я все поняла, слезы навернулись у меня на глазах, и я пошла. Утром, конечно же, мама из тюрьмы не пришла. Утром пришла со Шклова бабушка, посмотрела на меня и сказала: «Я все уже знаю, встретила меня по дороге одна женщина и сказала, что нет уже в живых твоей дочки, забирай внучку, пока ее немцы не забрали и уходи». Пешком пошли мы с бабушкой в Шклов.

Прошел месяц или два после гибели мамы, потом мы с бабушкой пошли в Могилев. Черным ходом я зашла во двор дома. Кругом ни души. Смотрю, наша квартира отомкнута и сидит там… тетя Феня. Я ее чуть узнала: она была истощена, глаза ввалились, на месте щек были ямки.

Тетя Феня много мне тогда говорила о маме. Она сказала, что мама стойко держалась на допросах и никого не выдала.

Многие, с кем работала в подполье мама, живут и ныне: тетя Феня, Сарамолотова Е.В., «тетя Маруся», и другие. Много хороших слов говорили о маме. С остальными мне пришлось встретиться.

Деревня Черноручье

Июнь 1968 г. К. Девятчонок